Однажды, когда ей было лет семь, она услыхала, как соседка говорит маме: «До чего же твоя Аннушка некрасивая! Жаль девчушку…». А мама, вместо того, чтобы заявить «Да моя дочка - самая красивая на свете!», поддакнула: «Да, Анечку мою красотой Господь обделил. Ну, может, хоть умненькой вырастет…»… Стоя на коленках у куста малины, которую собирала неподалёку от места, где через забор переговаривались мама и тётя Зина, девочка тихонько заплакала. Слезинки из её карих глазёнок закапали в банку с ягодами. Сев на землю и - задом, задом - въехав в заросли малины, Аня выплакалась до дна. А потом, умяв сладко-солёные ягоды, пообещала себе никогда больше не плакать. И вырасти умной, сильной и - обязательно-обязательно - красивой! В какой-то мере сбылось…

Белобрысый защитник

Своё изумительно-пронзительное стихотворение «Некрасивая девочка» Николай Заболоцкий словно списал с Аньки. И те самые «колечки рыжеватые кудрей», и «рот длинен» (зубки, правда, были не кривые - ровные, крепкие зубки), и «черты лица остры и некрасивы». Даже за чужими велосипедами она бегала, как та, стихотворная, брызжа радостью от чужого счастья… О своём же велике и не мечтала.

Отец ушёл из семьи, когда Ане не было и четырёх лет. Просто однажды утром, которому предшествовала затяжная вечерняя ссора с женой, пилившей его за очередной запой, он побросал в здоровенный коричневый чемодан свои нехитрые пожитки (серый костюм, чёрную куртку из кожзама, рубашки да бельё) - и сгинул. Навсегда… Будто и не было его в их жизни. А их - в его…

Мать надрывалась на двух работах, чтобы прокормить дочь и малыша Серёжку. Основные заботы о братце, который был младше на три года, легли на плечи Ане. Она его кормила, умывала, переодевала. Сперва - под чутким маминым контролем и чувствительными затрещинами, когда что-то делала не так. Потом уж - самостоятельно.

А, кроме возни с Серёжкой, был дом, который нужно содержать в порядке (полы помыть, посуду, окна, заштопать что по мелочи), огород, где всегда хлопот - полон рот. Траву прополи, грядки прореди, что-то полей, что-то - собери. За всеми этими делами времени для себя у Ани почти не оставалось. Ни косу толком заплести, ни куклами поиграть (их и было-то - раз-два и обчёлся), ни с ребятами на улице… Лишь когда у мамы выпадали редкие выходные, она давала дочке часик «погоцать». И время это надо было использовать с максимальной пользой. Ну не на прихорашивание же его тратить? И неслась Анька на улицу, в чём была на момент обретения этого глотка свободы. Чаще всего - в потрёпанном, синем в квадратик платьице.

Сперва она не понимала, почему с неё покатывается ватага мальчишек, которые (счастливые люди!), кажется, дневали и ночевали на улице. А потом Бяшка - Танюшка Бякова - объяснила. Оказывается, у деда Фомича на огороде пугало стоит. Обряженное точь-в-точь в такое же платьице, что на Ане. «Да и пусть себе смеются. Дурачки», - решила она. Правда, с тех пор старалась выходить за калитку в другом платье. Но прозвище «Чума огородная» к ней уже прибили прочненько. «Чучело» звучало как-то избито и незлобливо. А мальчишки тем летом были особенно злые. Как и слепни… Правда, не все…

Маленький (ростом, но не натурой) Сашка Остроухов никогда Аньку не обижал. Более того - защищал. Смешно было смотреть, как этот белобрысик, бывший даже меньше неё ростом, наскакивает на других пацанов с кулаками, едва те начинают зубоскалить по поводу чумоогородности Ани. А когда Андрюха Самарин - длинный, что жердь и злой, что пёс Пират, которого боялся весь посёлок (к вящей радости его хозяина - человека злого не менее этой чёрной овчарки) - сделал девочке подножку, так что бедняжка растянулась на дороге, обдирая локти и пачкая свежевыстиранное зелёное платьице, Саня вообще учудил. Схватил с земли камень и с криком «А-а-а!» бросился на Самарина. Тот улепётывал трусливым зайцем, перемахивая через плетни да кусты…

Конечно, их задразнили женихом-невестой. И тут уж ничего поделать было нельзя. Ну не поколотишь же всех и вся, включая взрослых? Те ведь тоже шутили. Мама Анькина, к примеру. С улыбкой чуть усталой, но светлой-светлой, отбирая у дочки ведро и тряпку: «Ладно уж, иди, иди… Жених вон - заждался». И Сашка, маячивший у калитки, зажигал вспышку-улыбку (он вообще-то был неулыбчивый, но, видя Аню, губы его непроизвольно тянулись к ушам), едва девочка появлялась на пороге.

Он был первым, кто предложил ей покататься на велике. И даже научил. Первым, кто однажды зашёл во двор и без лишних разговоров стал помогать. И первым, кто поцеловал. Неловко, ткнувшись в щёку - больше носом, чем губами...

«Нет житья от твоего шитья!»

«Школьные годы чудесные» - это совсем не про Аню. Училась она - так себе, талантами не выделялась. Разве что некрасивостью своей. Не любили её ни ученики, ни учителя. Так что - каторжное было время. Скрашивал его всё тот же верный рыцарь Санька. Жаль, учился в параллельном. Но и так - каждую переменку вместе, в школу-со школы - тоже… Правда, если Аня задерживалась, он её ждал. А вот она ждать не могла - дома всегда хватало работы.

В старших классах, когда одноклассницы бегали по свиданьям, она, наконец, открыла в себе талант - швеи. И засела за выкройки, специализированные журналы… Вскоре младший братишка красовался в костюмчике, которых не только их посёлок, но и, пожалуй, весь район, а то и область - не видывали. Со вставочками, встрочечками, сидящий, как влитой, но в то же время не стесняющий движения. Позже маме и себе гардероб обновила… Благо, заказы пошли, - было на что…

Александр, бывший раньше единственным увлечением Ани, эту «измену» переживал болезненно. Если раньше они вечерами, когда «домашка» (как школьная, так и по-хозяйская) была сделана, могли пройтись, взявшись за руки, нацеловаться в вечерних тенях, полных разнообразных ароматов, то теперь… Рыженькое счастье Остроухова прочно обосновалось за швейной машинкой. И на всего его попытки вытащить на улицу отбрыкивалось-отфыркивалось. Аньке, конечно, нравилось, что Саша к ней не равнодушен. И целоваться с ним было приятно. Хоть слюнявился он при этом ужасно и дышал, что паровоз. Но сравнивать ей было не с кем, а тёплые волны, поднимающиеся от пяточек до головы, а потом обрушивающиеся вниз, сладко водоворотя между ног, были так приятны…

Но не менее приятным было чувство того, что она НАШЛА СЕБЯ. Как часто люди не могут этого сделать всю жизнь - мечутся из профессии в профессию, либо костенеют в одной - кляня её, костеря, понимая, что занимают не то место, но ленясь что-то менять. А она шила и чувствовала, что ЖИВЁТ. Что УМЕЕТ. Что знает, КАК НАДО. И не только благодаря журналам да советам соседской тёти Зины, которая когда-то работала в ателье облцентра. Дело было ещё в каком-то внутреннем знании. Озарении, если хотите… Будто кто-то водил её рукой, когда набрасывала эскиз. И когда воплощала его в жизнь.

Однажды, незадолго до выпускного, когда Аню завалили заказами не только местные девчата, но и райцентровские, Сашка приволок ей полевой букет, коробку конфет и дорогущую импортную туалетную воду (заработал, помогая отцу в механической мастерской). Было пятое мая, день, когда они впервые поцеловались «по взрослому». Болтая о будущем, они условились в своей семейной жизни (как-то не подвергалось сомнению, что «жених и невеста» станут со временем мужем и женой) обязательно отмечать эту «поцеулуйную» дату. Как сугубо их, семейный праздник. Три года подряд дарили друг другу в этот день приятные мелочи (кроме, собственно, поцелуев). А в этот раз Аня… забыла. Более того, увидев сияющего Сашку - с букетом и свёртком, лишь вздохнула: «Ну, я же просила сегодня не приходить. Тут столько дел…».

Сашкина улыбка скукожилась и… умерла. «Нет житья от твоего шитья!» - бросил он вместе с цветами и подарком. Развернулся и ушёл. Будто не было её в его жизни. А его - в её…

Ночное «спасибо»

К счастью, это был не тот случай... Аня бросилась за обиженным Сашкой. Они сцепили руки, окунулись друг другу в глаза... Время будто остановилось и лишь громко-громко, как капель или старая швейная машинка, стучали сердца.

Иногда Сашке снились страшные сны: будто они тогда разругались и разошлись. В тех снах они встречались через много лет, и Анна (она представала то владелицей одной из самых раскрученных торговых марок, выпускающих одежду, то женой какого-то бизнесмена) не узнавала его. Проходила мимо, а её самый приятный на свете запах оставался. И Сашка плакал, как ребёнок.

... Со временем сны прошли. Зато появился ребёнок. Настоящий. Их. Самый лучший на свете.

...«М-м-м? Саша, сходи… Я с ног валюсь. Что-то она сегодня совсем - несплюшка», - промурлыкала Аня, чмокнув мужа в плечо.

Остроухов, ещё до конца не выплывший из сна, в котором бежал куда-то по огромному ромашковому лугу (аналогичную картину - «Ромашковый луг» - он как раз дописывал для своей второй персональной выставки) несколько раз мотнул головой. Погладил Аню по её рыжей роскошности, крокодильски зевнул. Выбрался из кровати. Подошёл к манежику, в котором буянькала Алёнка.

Дочка радостно загулила, увидев папу. Высоко задрала ножки, освободившиеся из-под одеялка. И - бах! - ими спинке своего ложа, куда уже успела (вертушка такая!) сползти.

Он взял это маленькое волшебство на руки. Прижал к себе, вдыхая сладкий запах детской головки. Поцеловал в макушку. Сменил подгузник (дочка зря шуметь не будет), побаюкал на руках, нашёптывая им одним понятную песенку. О букетике, конфетах и туалетной воде. Обиженном когда-то папе и бросившейся вслед за ним маме. О поцелуях и чудесах, которые творит любовь.

Аккуратно уложил малышку. Сладко потянулся. И, улыбнувшись в ночь, сказал неведомо кому: «Спасибо».